Конечно, не знаю. Но запах тления все чаще и чаще пробивается наружу.
А почему ты не знаешь? — поинтересовалась Мэри.
А кто же по своей воле заглядывает на свалку?
А откуда в тебе так много накопилось негатива? — поинтересовалась Эльза.
От привязанности к мелкому комфорту и собственному чваннству.
Теперь хотелось бы послушать Могилыча: как он воспринимает Джи — как Учителя или как Бенефактора?
Как мне кажется, — повел могучими плечами Моги- лыч, — Джи всегда выступал по отношению ко мне в роли Учителя, а Бенефактором выступал всегда другой человек, Касьян. Но один раз я все-таки нарвался на Джи и с тех пор больше не хочу. Он мог так задеть меня словом или отношением, что я не знал, куда от него бежать. Тогда ситуации носят исключительно «градусный» характер. Но я в эти моменты не думаю о нем как о бенефакторе. Например, я не знаю, кем был Джи вчера, Бенефактором или Учителем. Кто-то спросил меня, где я живу. Джи сказал, что у Ренаты в подъезде. Все засмеялись, а мне стало так обидно, что я готов был от стыда провалиться сквозь землю.
Мне кажется, — заметил Норман, — это зависит от того, как ты отреагировал: разозлился, рассмеялся или устыдился.
Да нет, я не устыдился и не рассмеялся.
А когда Джи выступал по отношению к тебе в роли Учителя?
Когда я приходил к нему каяться, в том, что опять поносил и ругал Школу. Джи успокаивал мою совесть, и я мог спокойно жить дальше.
А может, ты расскажешь, как Касьян выступал в роли Бенефактора?
Да, он тогда готов был меня чуть ли не матом крыть, — сказал Могилыч.
Ну, это, конечно, шутка. В Янимойже была показательная ситуация.
Народ стал пить и гулять на берегу реки, звучала душевная музыка, а на костре жарился барашек. Студенты гуляли, отмечая день рождения Абсолюта, и били посуду. А я занимался административными вопросами, отвечал за порядок. И вот вызывает меня директор к себе и жалуется: «Что за шум, отчего порядок нарушаете? Сняли верхний этаж, а носитесь по всему отелю». Он убеждал меня, что мы плохие. Я иду в отель и начинаю в этом убеждать Джи и Касьяна. Объяснять, что мы ведем себя не так, как надо, и не выполняем требований дирекции. И чем больше я им объясняю, тем больше разгорается гулянка. Снова меня вызывает директор и уже начинает ругать. Я возвращаюсь к Касьяну и Джи и тоже начинаю наезжать на них. И вот тогда я понял важную вещь: что я действую неверно и провожу на семинар влияние «горизонтального» начальства в среду Школы. И вместо того чтобы выступить буфером и гасить негатив директора, я сам быстро размагничиваюсь, а потом начинаю проводить горизонтальный ток на весь Корабль Дураков.
Я считаю, — сказал Норман, — что в этом случае ты был неправ. А про себя я не знаю, с чего начать, ибо целые очереди историй выстраиваются в моем сознании. К примеру, я очень любопытен и везде хочу присутствовать, и ко всему хочу быть причастным. На первых встречах с Кораблем в Нормандии мне настолько было интересно быть сразу во всех местах, что в один момент я понял, что умру от усталости, ибо уже пять дней провел без сна. У меня дико разболелась голова, я все время ждал, что кто-либо поможет и обратит на меня внимание. Но даже мои ближайшие друзья были так заняты собой, что я не мог до них докричаться. Тогда я попросил Мастера Джи избавить меня от головной боли и внутреннего стресса. Но я хотел, чтобы это произошло в тайне от группы, чтобы никто не узнал о моем тяжелом состоянии.
Я думал, что Джи положит мне руки на голову и меня посетит блаженство. Это было в Арденах. Но Джи вместо этого созвал всю группу, меня поставили в центре комнаты на стул, со свечой, и стали спрашивать, в чем мои проблемы. Я был очень зол, что из меня делают посмешище и едва сдерживал бурю негодования, охватившую мою душу. Поэтому я даже не помню, чем все это закончилось. Однажды мы решили устроить пикник в центре Амстердама, и я выбрал место на площади Рембрандта. Но, когда мы подошли туда, оказалось, что трава была мокрая, так как работали поливалки. Я был очень сильно разочарован, а Джи, не посоветовавшись со мной, расположился на близстоящих скамейках, мимо которых шел основной поток людей. Я ужасно боялся, что кто-то из моих знакомых увидит, что я, как идиот, сижу на скамье, распиваю вино, закусываю колбасой и луком с очень странными русскими. Ибо в Голландии так поступают только бродяги, которых я сторонился больше всего на свете. Они днем сидят на скамье с бутылкой вина, а ночью спят там же на газетах. «Если кто-нибудь из знакомых меня увидит, — думал я, — придется уйти из Школы». И хотя понимал, что был неправ, мое самолюбие не могло этого выдержать. Но, слава Богу, никто меня не заметил. Однажды я с другом решил по дешевым билетам слетать в Ригу и встретиться с Джи. В Риге я сразу оказался среди большой группы латышей. Джи, как оказалось, сообщил всем студентам Школы, что из Голландии приезжает важный суфий. И я почему-то должен был бы говорить с важным видом о суфизме, хотя совсем еще ничего в нем не понимал. В тот момент, когда 40 человек сидели и, глядя на меня, ждали некой поучительной суфийской истории, по их глазам я понял, что они приняли меня за святого. И это полностью вывело меня из равновесия. Но, к счастью, сострадание Джи тоже велико. Я впал в состояние прострации, но Джи выручил меня, попросив рассказать о том, как я встретился со Школой. Я был спасен, ибо об этом я мог говорить часами. Я тоже вспомнил поучительную историю, — прервал рассказ Нормана Могилыч, — как Джи, Касьян и Гурий приехали первый раз в Ригу на семинар целителей Латвии. Мое расщепление началось прямо на перроне. Я встречал их вместе с официальной дамой, и она расщепилась тоже. Она удивлялась впоследствии, как можно иметь дело с этими людьми. Она для встречи купила дорогой букет цветов и ждала на перроне, чтобы торжественно вручить их руководителям Школы. Выходит Джи, но с ним еще все нормально. Затем из вагона спускается Касьян, в огромных деревянных сандалиях на босу ногу, а вместо приличных брюк на нем висели розовые суфийские панталоны. И чувствуется, что он никак не соответствует тому имиджу, который я из него создал. Он был похож то ли на цыгана, то ли на бродягу.
