Алекса́ндрович Зино́вьев

Зиновьев получил известность прежде всего как автор «Зияющих высот», писатель-диссидент, став, вероятно, наиболее известным представителем эмиграции третьей волны после А. Солженицына. Его «социологические романы» в целом были популярны, привлекали внимание критики и прессы, переводились на различные языки. По оценке П. Фокина, критическая библиография о Зиновьеве в Европе насчитывает несколько сотен статей и отзывов, ряд монографий. Экспериментальная новизна его поэтики была вполне понятна западному читателю, с учётом развития литературы в XX веке. Высоко оценивали его прозу, например, Энтони Бёрджесс и Эжен Ионеско, считавший Зиновьева, возможно, самым крупным современным писателем. Последующие произведения воспринимались как более слабые в сравнении с «беспредельной яростью» «Зияющих высот» или «прямотой» «Светлого будущего». Эмигрантская критика, положительно оценив первые две книги, в дальнейшем игнорировала его произведения, не в последнюю очередь из-за сатиры на диссидентов.

Наибольшую популярность Зиновьев приобрёл во Франции, где «Зияющие высоты» на время разрушили образ СССР, созданный книгой Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». В отличие от общепринятых западных представлений об «империи зла», разделяемых Солженицыным и эмигрантами третьей волны, Зиновьев придавал советскому строю своего рода экзистенциальную ценность. В эмигрантской среде довольно распространённым было мнение, что для понимания СССР Зиновьева следует воспринимать всерьёз. Оценки Зиновьева-социолога на Западе неоднозначны. Его работы рассматривались как первая попытка советского философа предложить независимую от официальной догматики критику советских институтов и целостную концепцию советской системы, изложенную в оригинальной форме. В 1980-е годы его книги привлекли внимание ряда историков и социальных учёных, изменив их восприятие советского общества, и «заманили» некоторых славистов. Советологи восприняли «Коммунизм как реальность» с уважением, но раскритиковали ряд ключевых утверждений. За рамками советологии идеи Зиновьева повлияли на политических исследователей Рональда Тирского и особенно Юна Эльстера, который считал, что ибанская модель «эффективности неэффективного» позволяет осмыслить политическую иррациональность. Интерес к Зиновьеву выразился в коллективном сборнике «Александр Зиновьев: писатель и мыслитель» (1988). В 1992 году вышла монография М. Кирквуда «Александр Зиновьев: введение в творчество».

В целом воздействие Зиновьева на советологию было незначительным. Западный истеблишмент к Зиновьеву был равнодушен, его работы рассматривались как предмет изучения, а не как часть интеллектуального диалога. Как полагал К. Крылов, многочисленные европейские награды и звания «почётного гражданина Оранжа и Равенны» представляли скорее «мишуру». За пределами Франции и Италии, особенно в англоязычных странах, восприятие идей Зиновьева как социального теоретика было намного более прохладным. Комментаторы Ф. Хансон и М. Кирквуд отмечали, что формат интервью, в котором Зиновьев обычно высказывался, упрощал и гиперболизировал его идеи, усугубляя негативное отношение в англоязычном мире. Резкие публичные высказывания Зиновьева ещё до перестройки способствовали его «полукарантину» в академической среде. О. Хархордин резюмировал причины неприятия социологических работ Зиновьева на Западе: во-первых, его социологические эссе не соответствовали научным стандартам позитивистского исследования, хотя Зиновьев настаивал на обратном; во-вторых, позднее он обвинил Запад в заговоре по разрушению СССР, что было расценено как грубый политический промах. Сам Зиновьев утверждал, что советологи были ангажированы, поскольку преследовали не научные, а политические цели: найти в коммунизме недостатки, слабые и уязвимые места, чтобы «убить зверя».

По мнению западных критиков, устарели претензии на создание «абсолютной» социальной науки, на «подлинно научное» описание общества, в частности советского, и на открытие абсолютных и математически точных социальных законов. Зиновьев являлся наследником сциентизма XIX века и советского сциентизма и не был знаком с достижениями классиков западной социологии. Наивное стремление познавать общество как «реальность» с помощью метода, исключающего интерпретации, отражало влияние Гегеля и марксизма (представления о тождестве действительного и разумного) и не выдерживало критериев Канта, установленных для научного познания (различение феномена и ноумена). Как следствие, объективные социальные законы, которыми Зиновьев заменил марксистские законы исторического развития, помещались им в качестве естественных законов в реальность, что соответствовало идеологии марксизма-ленинизма.

Критики отмечали противоречие между декларированной научной беспристрастностью Зиновьева, его социологическим детерминизмом и очевидным морализмом, верой в свободную волю и этические императивы. Делался вывод, что он является не учёным, а скорее моралистом или писателем. Его социальный детерминизм и идолопоклонство перед социологией исключали возможность свободного действия или сопротивления. Отсюда критическое отношение Зиновьева к диссидентам, к их позиции «личного подвига». Зиновьева обвиняли в апологетике Сталина и оправдании коллективизации под маской объективности. Ему ставились в вину антиисторизм и отдельные воззрения, включавшие устаревшие в социальной мысли идеи: натуралистическое видение общества, схожее с концепцией Герберта Спенсера; представления о неизбежной социальной эволюции (марксизм), её прохождение через определённые этапы; смешение архаичных, марксистских и современных политических понятий. В. Берелович заключал, что социологическую концепцию Зиновьева следует рассматривать не как теорию советского общества, а скорее как проявление «ментальной вселенной», лежащей в основе советского режима и его идеологии. Согласно Ж. Нива, Пленник своего кошмара, изолированный в своём недоказуемом всеведении, ослеплённый образом беспросветного человеческого бестиария, Зиновьев, без сомнения, представляет один из самых ярких примеров заточения человека в тоталитарной системе.

Не оправдался «научный прогноз» Зиновьева о стабильности советского коммунизма как социальной системы, не способной к реформированию. С точки зрения западных исследователей, он был опровергнут историческими событиями: перестройкой, распадом СССР. Клод Лефор в 1989 году резюмировал:

Я сразу почувствовал в Зиновьеве склонного к парадоксам интеллектуала, который стремится опровергнуть все устоявшиеся мнения и считает себя способным показать, что это раздробленное, атомизированное общество в конечном счёте хочет лишь сохранять строй, гарантирующий преимущества инертности и коррупции. Я никогда не соглашался с его интерпретацией. События её опровергают.

По оценке Ф. Хансона, поворот позднего Зиновьева к критике Запада имеет сходство с эволюцией Герцена и Солженицына, которые, как и Николай Бердяев, сохранили глубокую привязанность к России. В отличие от Бердяева и Солженицына, Зиновьев ориентировался на коммунизм, рациональность и общество. Мыслитель эволюционировал от западничества к славянофильству (М. Кирквуд) или к «советскому патриотизму» (Ф. Хансон), социальному, а не этническому национализму (Зиновьев смеялся над особой «русской духовностью»). «Посткоммунистический опус» Зиновьева, полагает Хансон, упрощённо генерализировал незападный мир и преувеличивал неуязвимость Запада; комментатор сомневался в том, что СССР был сверхобществом. В то же время результаты социологических опросов об отношении россиян к распаду СССР и произошедшим социальным изменениям во многом подтверждают его видение. По мнению Хансона, масштабная историческая схема Зиновьева чётко выразила и частью предвосхитила общественные умонастроения в современной России, в особенности взгляды правящей элиты эпохи Путина: ощущение унижения, антиамериканизм и сожаление о распаде СССР. Хотя у Зиновьева не было времени на российских лидеров, он мыслил схожим образом, что и они, но более ясно.