Из истории Кубанского казачьего хорА

2-е издание

Нью-Йорк, 1950 г.


От автора

Слово «гимн» – греческого происхождения и означает: восхваление, воспевание, славословие.

В древности им прославлялись боги и герои, и пелся он при народных торжествах и жертвоприношениях.

Национальный гимн – это есть торжественная песнь, славящая и воспевающая в странах абсолютизма главу ее, Короля, императора и свое Отечество, а в странах представительного образа правления – Отечество и народ. В нем есть лучшая и самая высокая народная поэзия, в котором выражаются национальные свойства народной души, отраженные в словах и в музыке. Он есть выразитель души народа, его национальных идеалов и стремлений. В нем выражается прошлое народа и государства и его порыв к будущему.

Он отражает в себе черты народного характера, укрепляет народ в минуты тяжких испытаний, облегчает народные страдания и двигает его на подвиги в защиту своего Отечества и национальной чести, достоинства.

Гимн – это есть мощь народной души, его порыв, его национальный воспламенитель.

Со дней русской революции 1917 года, когда выпал государственный стержень – в Кубанском казачьем войске, молодая войсковая песнь-молитва: «Ты Кубань, Ты – наша Родина» – своим глубоким содержанием и заунывно-молитвенным напевом остро вошла в сердца всего кубанского казачества и пелась ими молитвенно в высокоторжественных случаях и в глубоко трагические моменты. В былых лихих полках ли, в плавнях ли, в камышах ли, в горных ли трущобах, будучи «зелеными», в широкой ли казачьей пирушке – кубанские казаки молитвенно пели эту свою войсковую песню, традиционную песнь-молитву и с пением ее, со щемящею душою, мыслями переносились они на свою Кубань-Отчизну, для которой они живут, боролись, борются и будут бороться.

Не забыта она, эта песнь-молитва и «там», на Кубани-матери. В своей статье «Ставрополь – Берлин», помещенной в журнале «Часовой» от 15 сентября 1949 г. на стр. 14, некто Ал. Алымов пишет:

«Когда Ставропольское «Утро Кавказа» (по занятии города Ставрополя немецкими войсками) выпустило специальный «Казачий номер», на 1-й странице которого красовались начальные слова традиционной кубанской песни – Гэй, Кубань, Ты – Наша Родина... – этот номер читался с амвона в храмах прилегающих к Ставрополю станиц.

Плакали вдовы казаков, зарытых в безвестных могилах... плакали дети отцов, угнанных в снежное преполярье на север... роняли горячие слезы немногие уцелевшие казаки...»

Из Приказа Кубанского Войскового Атамана от 25-го февраля 1921 года за № 14, изданного в гор. Константинополе:

«…Песня эта неоднократно играла историческую роль в жизни Кубанского Казачества... По возвращении Кубанцев в родной Край из 1-го Кубанского похода песня эта пелась во всех торжественных моментах жизни Кубанцев...

Ныне, когда мы выброшены на чужбину, пусть песня эта напоминает нам о славном боевом прошлом, о радостях побед и о тяжелых страданиях трехлетней борьбы за счастье Родины и за свою свободу, пусть напоминает она наши станицы, хаты и брошенные семьи. С этой песней мы снова пойдем освобождать родную землю.

В виду отсутствия у нас гимна и в виду того значения, которое приобрела песня «Ты Кубань, ты наша Родина», приказываю впредь до рассмотрения этого вопроса в Кубанской Краевой Раде, считать ее Войсковой Песней и пение ея сопровождать почестями, присвоенными Народному гимну».

Подлинный подписали: Кубанский Войсковой Атаман Генерал-Майор Науменко и Председатель Кубанского Правительства Д. Скобцов

Не говоря уже о рядовом казачестве – редко кто из казачьей интеллигенции, даже и офицерства, знает – откуда и когда появилась эта песнь, ставшая впоследствии «Войсковым гимном Кубанского Казачьего Войска», и кто таков ее автор.

Автора давно уже нет в живых. Он расстрелян большевиками в Тифлисе еще тогда, в период их первого владычества, за свои смелые выступления против них. Это был полковой священник 1-го Кавказского полка Кубанского Казачьего Войска – отец Константин Образцов. Какого места России он уроженец, где он раньше служил, откуда он прибыл к нам – мы тогда этим как-то не интересовались, но в полк он прибыл еще до войны 1914 года, в город Мерв Закаспийской области (Туркестан), где 1-й Кавказский полк имел постоянную «стоянку» еще со времени завоевания этого края, с 1881 года.

Отец Константин имел внешне неказистый вид и был с некоторыми недостатками и странностями. Маленького роста, слегка сгорбленный, близорукий, всегда в очках и всегда как-то всей своей неказистой фигурой, смотревший вперед и вниз, всегда с красным одутловатым и лоснящимся лицом, с худенькой рыженькой поповской косичкой на голове, с жирными и короткими пальцами на руках, в полуистоптанных сапогах – он производил на всех самое заурядное впечатление, чтобы не сказать худшее. К тому же он не отличался чистоплотностью. А если принять во внимание, что порою он не отказывал себе в лишней рюмке водки и не останавливал себя в «речах» при всех абсолютно случаях, с подчеркиваемой мыслью о какой-то «правде» – то его даже недолюбливали, слегка третировали, а казаки, в особенности его «причт», подсмеивались над ним за глаза.

Любил он при всех отправлениях своих церковных «треб» говорить проповедь, при венчании – «слово», и – если кто в них вникал – они были не лишены глубокого евангельского содержания. Говорил же он всегда с увлечением, даже как будто порою «мудрствовал».

Но наряду с этими странностями и недостатками он имел большой запас гражданского мужества, порою наивно-вызывающего. За эту свою «правду» и «смелость» он и поплатился самым ценным для себя – жизнью.

А вот один характерный случай.

В 1915 году в Турции, в селении Санжан, на Войсковом празднике, в просторной палатке командира полка на оскорбительную остроту последнего (командир полка любил подтрунивать над всеми. То был полковник Д.А. Мигузов – казак Терского Войска) отец Константин незамедлительно, в присутствии офицеров, ответил ему дерзким вызовом, и когда командир вынудил его удалиться вон – он, войдя в свою палатку, стоявшую здесь же рядом, – в оскорбленном бессилии громко запел «Отче наш...».

Офицеры вначале переглянулись между собою, улыбнулись, но... веселие как-то не пошло. Видимо, душа была на стороне священника.

***

С объявлением войны Отдельная Закаспийская казачья бригада (1-й Кавказский, 1-й Таманский и 4-я Кубанская казачья батарея – кроме Туркменского конного дивизиона) была переброшена в Персию, в Макинское ханство и сосредоточена в г. Маку, в 20 верстах от турецкой границы. Помню, я как-то взобрался на высокое «плато», возвышавшееся непосред-ственно над нашим биваком, и там случайно встретил отца Константина. Наблюдая местности и высящиеся невдалеке, словно две сахарные головы, Большой и Малый Арараты – он стал пояснять мне о библейских временах сих мест, о Ноевом ковчеге, о бывшем дне морском на нашем месте и в доказательство этого, порывшись в земле, достал оттуда несколько морских ракушек.

«А вот слово! – адам.

(«Адам» по-тюркски это значит – «человек»)».

«Почему оно имеет здесь такое нарицательное определение?»

И на эту тему он развил мне целую историю о первой колыбели человечества сих мест, последовательно, связав его с именем нашего прародителя и первого человека Адама.

Не знаю, ветхозаветная ли местность, далекое ли наше уединение от людей иль мое напряженное внимание к его словам вызвали в нем поток какого-то откровения и экстаза... Я слушал его, и в моих глазах постепенно перерождался наш неказистый на вид «батюшка» и выявлялся человек с большою душою и глубоким содержанием.

***

18 октября ст. ст. 1914 года Турция объявила войну России, и мы на рассвете 19-го с боем перешли персидско-турецкую границу – вошли в пределы Турции и заняли ряд сел. А через два дня заняли и историческую крепость Баязет, в которой в 1877 году наши деды-кавказцы, окруженные турецкими войсками и терпя голод, по жребию резали своих строевых лошадей и ели их, пока подошла выручка.

Этот эпизод в русской военной истории известен под названием «Баязетского сидения».

С этого времени и начался наш бесконечный боевой поход по гористой и полудикой Турции, вначале интересный, а потом полон лишений и невзгод, порою, в зимний период, с долгими и нудными «сидениями» в голодных, холодных и абсолютно разрушенных курдинских «зимовниках», а большею частью – в низких и тесных палаточках.

Полк долго стоял в Баязетской долине, в истоках библейской реки Евфрата, в с. Диза, что перед знаменитым Топоризским перевалом. Несколько раз «затыкая дыры», в жестокие турецкие холода, по бездорожью, проходил опорные этапы – Диадин, Ташлы-чай-суфра, Каракилиса, избороздил всю Алашкертскую долину, высылая разъезды на укрепленный турками Клыч-Гядукский перевал и проходя ими, для связи с Сарыкамышской группой, исторический Даярский проход. Два раза переваливал он через высочайший Чингильский перевал, а с весною 1915 года, когда в долинах была уже зелень, а в Игдыре, в Армении, цвели абрикосы – он, рубя просеки в снежных заносах, с боем занял Топоризский перевал, – долгое наше «бревно в глазу», и спустился в дикую долину Аббага. Здесь, форменно разметав курдов и пройдя двадцативерстное Бегрикалинское ущелье, 6 мая того же 1915 года занял город Ван – центр Турецкой Армении. Развивая дальнейшую общую стратегическую операцию, он был брошен далее на юг, в направлении к Джулямерку (Мессопотамия), наперерез войскам Халил-бея, отступавшим из Сарая, из Персии. В горных трущобах своими разъездами полк достиг здесь истоков второй библейской реки – Тигра.

Легкое затишье на фронте и необходимый отдых в благодатном Ване был нарушен неожиданным прорывом Халил-бея в направлении к Кагызману, где передовые части турок достигли даже пределов нашей государственной границы. Это заставило весь левый фланг русских войск – 4-й Армейский сводный корпус – спешно оттянуть назад, очистить всю занятую местность и вновь отойти к Баязету. В тылу зашевелились курды. Новый поход сотен полка по старым дорожкам на склоны Большого Арарата – новые пепелища, и новая кровь с обеих сторон, а затем всю бригаду спешно перебрасывают в самый Мелязгерт и после легкой боевой операции полк сотнями и дивизионами разбрасывают на десятки верст держать линию фронта против неугомонных курдов. Штаб же бригады и 1-го Кавказского полка отводятся в селение Санжан, что на левом берегу Евфрата, возле Дутаха, на трактовую дорогу Мелязгерт – Каракилиса. Здесь началось новое сидение, но более чем когда-либо тяжелое. Наступила дождливая осень 1915 г.; затем выпал снег; ударил мороз. Проходами многих войск, недавними жестокими боями вся испепеленная местность, ни деревца даже для растопки... Снег, морозы и... казаки в палатках. Началось рытье землянок. Надгробные плиты турецких могил использовались для нужд построений... Все занесено снегом; подвоза фуража нет... Разными приспособлениями сгребали снег и доставали старую высохшую траву или неубранный хлеб и это – за версты от стоянки. От бескормицы конский состав полка погибал на глазах у всех. От холода давно погибли сотни текинских лошадей, мобилизованных в Туркестане для обоза, которые в жизни своей никогда не видели снега... Противотифозная прививка форменно положила всех казаков в их скудное ложе в палатках... Люди едва несли необходимый полковой наряд...

Все это, все эти бесконечные походы и переходы через высочайшие снежные перевалы, эти восточные извилистые каменистые тропы-дороги, по которым расстояния могут измеряться только «саатами» (часами); эти раскаленные летние жары и зимние турецкие морозы, и эта постоянная жизнь в палаточках или в разрушенных «ханах», с их дымными «тандырями» и дырою в потолке вместо трубы; этот постоянный недостаток в продуктах и вечный фуражный голод, грязь и паразиты... а отсюда – тоска и тоска по родному краю, по родимой сторонушке, по далекой станице, по дому отчему...

Проводя все время с полком, участвуя абсолютно во всех боевых его перипетиях, живя также в своей одинокой палаточке, как и другие, тащася в хвосте колонны верхом на своей захудалой клячонке, наблюдая ежедневно и ежечасно жизнь-лишение казаков, невольно прислушивался к их разговорам, прислушивался к их заунывным песням, когда в своей палаточке в пасмурные долгие нудные вечера, без всякого освещения, съежившись «комочком» от холода и вспоминая свою далекую цветущую богатством, милую родную Кубань – казак пел песнь ей – молитвенно и восторженно – отец Константин, как духовный отец, не мог не запечатлеть всего этого в своей чуткой и поэтической душе.

Вот тогда-то именно, в этот особенно тяжелый период жизни казаков 1-го Кавказского полка, – вот тогда-то, в 1-й год войны на Турецком фронте и зародилась эта знаменитая песнь Кубанская, которую теперь поют все, которую любят все, кто ее хотя бы один раз услышал...

Глядя на эти бесконечные голые скалы, выжженные южным солнцем; глядя на эти какие-то норы-землянки курдинских селений; переходя вброд по брюхо лошади мелкие речонки и шириною в 3–5 саженей, идя «в один-конь» по этим турецким тропам-дороженькам... Глядя на курдинский несчастный «лаваш», печенный запросто на первой попавшейся грязной жестянке... глядя на ручную «горе-мельницу» из двух плоских каких-то булыжников времен «каменного века» и видя кругом себя бесконечную бедность, узость, дикость и самую примитивную первобытную жизнь курдов, у казака невольно зародилось возвышенное и горделивое сравнение всего этого со своей милой, далекой и вольготно-богатой родиной Кубанью, и он, в повышенном экстазе своих чувств, словами автора взалкал:

В томительные вечера стоянок «на биваке», в палатках ли, иль в широком кругу сотни после вечерней «зори», в долгиe переходы аллюром «шагом», когда летний зной нестерпимо жарил всех, и когда в строю позволялось ехать «вольно» – всегда 2–3 одностаничника, «съехавшись» друг к другу, наряду с воспоминаниями о былом – тянули без конца заунывную песнь старины казачьей, где – «коник вороной», «жена молодая – бабочка-бабеночка», «степь раздольная», «заря алая» и... все-все, что так связано со станичной жизнью, с домашним уютом и разгулом, иль даже «парубоцкой шаловливостью» – оттеняло настроение души казачьей – автор, подметив все это, рельефно выразил словами:

Тревожное боевое время, частые бои, ежедневные разъезды в глубь курдинского расположения, среди дикой, сплошь пересеченной местности, где каждый камень-глыба сулил засаду, когда каждый казак, вкладывая ногу в стремя, всегда мог думать, что это он делает, может быть, в последний раз, и в это время он, может быть, невольно вспоминал не только родину, станицу и семью, но и... молился в душе...

Ночью по тревоге в темь «хоть глаз выколи» – офицерским разъездом в 10 коней – спешно выступаешь куда-то за 20 верст и... первая команда невольно вылетает:

«Ну, с Богом, братцы, за мною... Дозорные, вперед!».

И сам, незаметно для казаков, коротко крестишься в темноте...

Непосредственные наблюдения автора за вот такими моментами из боевой жизни казаков 1-го Кавказского полка и дали ему мысль это выразить словами:

«ВОЙСКУ КУБАНСКОМУ»,

к его горделивому историческому прошлому, острое сознание всегдашней

«Войсковой Гордости»,

боязнь ее не уронить во всех боевых переделках, боязнь не опозорить седины своих дедов (Георгиевский штандарт полк получил за взятие Девебойненской позиции перед Эрзерумом в 1877 году) – все это, видимо, не раз выявлялось казаками в их обыденной боевой жизни, если автор, сам не казак, запечатлел казачью мысль такими трогательными и жертвенными словами:

О Тебе здесь вспоминаючи,

За Тебя ль не постоять,

За Твою ли Славу Старую

Жизнь свою ли не отдать...

И как последняя затаенная мысль-мечта всякого воина, жаждущего окончить войну живым и со славою, мечта – принести своей родине благополучие и счастье, с сознанием, что им лично сделано все для нее – автор, словами казачьей песни, выразил полную сыновью преданность родине – и в экстазе своих горячих чувств к ней он коленопреклоненно выражает ей полную свою любовь-почтение: