Из истории Кубанского казачьего хорА

Эта «песнь» вышла в печати маленькою брошюркою в 6–8 страниц, вместе с другими стихами автора, к осени 1915 года. Тогда же с собственноручною надписью автора отца Константина, в знак приветствия назначения моего полковым адъютантом 2 ноября 1915 года, я получил ее «на память» в селении Санжан, в убогой землянке его. Автор ее, видимо, имел в виду этою «песнью» дать более значительный смысл ее понимания, так как в заголовке стояло:

«Плач Кубанских Казаков».

Мы, офицеры, по гордости своей, тогда даже возмутились этим:

Почему «плач»?

Но 1-й Кавказский полк через несколько дней неожиданно был сменен 1-м Лабинским полком, и мы, после 15-месячного непрерывного пребывания в полудикой Турции, испытав нечеловеческие лишения, измотанные и обтрепанные – с нескрываемой радостью выступили на отдых в Карс. Но отдохнуть полку не удалось. Пробыв всего лишь несколько дней, он был спешно переброшен в г. Ольты, т. к. началась Эрзерумская операция, закончившаяся падением этой первоклассной турецкой крепости. Развивая успех, с непрерывными и жестокими боями полк прошел Мема-Хатунь, Барна-Кабан, Байбурт, Хан-Дараси, закончив все это занятием далекого и уже полуевропейского города Эрзинджана, расположенного в богатой и плодородной долине, где впервые в Турции нашли мы яблоки, груши, огурцы и даже арбузы. И далее, распространяясь в глубь Турции, дивизион полка занял город Кемах, в 60 верстах западнее Эрзинджана, по шоссе на Сивас. Это был самый далекий пункт, где только могли быть русские войска в Турции. Увлеченные такими боевыми успехами мы как-то и забыли о

«Плаче Кубанских Казаков».

И лишь к осени 1916 года, когда полк, в составе 5-й Кавказской казачьей дивизии (Закаспийская казачья бригада, с включением в нее 3-го Екатеринодарского и 3-го Линейного полков, были переименованы в 5-ю Кавказскую дивизию), абсолютно издерганный и надорванный, был вновь переброшен на продолжительный отдых в район крепости Карса – здесь впервые появилась эта песнь, уже переложенная на трогательную музыку и с восторгом подхваченная не только в сотнях нашего полка, но и в полках всей дивизии, так как глубокий смысл этой песни одинаково затронул изболевшуюся и надорванную душу каждого казака, перенесшего нечеловеческие лишения на голодном Турецком фронте и послужившую темою для автора в его

«Плаче».

Однородность невзгод Турецкого фронта, на котором из 11 первоочередных полков Кубанского Казачьего Войска участвовало девять (1-й Кавказский, 1-й Таманский, 1-й Лабинский, 1-й Черноморский, 1-й Полтавский, 1-й Уманский, 1-й Запорожский, 1-й Кубанский и 1-й Хоперский), на котором участвовали все три бригады непоколебимых в боях наших исторически прославленных кубанских пластунов, почти все Кубанские батареи, плюс несколько третьеочередных полков и отдельных сотен, а впослед-

Далеко-далеко еще до мысли о ней как о гимне, во всех Кубанских войсковых частях – будь то казаки, поющие, как всегда, в широком кругу, иль г.г. офицеры в своем собрании – всегда они, родные и верные Кубани кубанцы, при словах последнего двустишия – снимали папахи и, продолжая петь:

кланялись ей полупоклоном торжественно и умиленно...

Этот штрих был весьма характерен для определения чувств кубанского казака

к «Ней»,

к КУБАНСКОМУ КАЗАЧЬЕМУ ВОЙСКУ.

Глубокий смысл и неподдельное душевное переживание кубанского казака во время войны, выразившееся в этой песне в восхвалении своей родины Кубани, выразившееся в словах, что она ему «Родная», что она его «Вековой богатырь», что она для него «Многоводная и раздольная» и настолько «многоводная», что в своем стихийном порыве «многоводная», она «Разлилась и вдаль и вширь...», то есть залила все, все затопила своею мощью...

Вспоминая о ней – «Из далекой Турецкой стороны», он «Ее» и там – «вспоминаючи» в этой полуденной (южной) стороне «Ей» – «Бьет челом» как самый – «Верный сын» и что – он о ней «Песни поет» восхваляючи: «И станицы вольныя» и – «Родной отцовский дом». А перед «Смертным боем» он поет как «О матери родной», и что он за «Нее», за «Ея» «Славу старую» – готов и – «Жизнь свою ли не отдать»...

А под конец, пересилив все невзгоды и предвкушая сладость возвращения домой, – он коленопреклоненно, от себя и своего боевого Знамени –

Здесь налицо все наилучшие и благородные порывы души воина-

«КУБАНСКОМУ КАЗАЧЬЕМУ ВОЙСКУ»…

Большей и разнообразной глубины чувств к своей Родине, как проявлено здесь, найти трудно. Вот почему в год падения Императорской России, когда Царский гимн не мог быть выявлен в жизни и не мог всколыхнуть сердца казаков в их стремлении уберечь свой край от развивавшейся общерусской анархии – эта песнь-молитва священника 1-го Кавказского полка отца Константина Образцова так остро задела душу кубанского казачества, что была абсолютно всеми – фронтовиками и «дедами», штатскими и военными, рядовыми казаками и офицерами, казаками и иногородними и даже нашими гордыми и благородными соседями черкесами – в период тяжких испытаний и борьбы, кровавой борьбы

«ЗА СВОЙ ПОРОГ И УГОЛ»...

на перелом насильственного изжития казачества, в годы его физического уничтожения коммунистическою властью, когда фактически самою жизнью, кровавою смутою, сам собою поднялся вопрос

«БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ КАЗАЧЕСТВУ»

эта Войсковая песнь-молитва была всем населением Кубанского края воспринята как

ВОЙСКОВОЙ ГИМН

КУБАНСКОГО КАЗАЧЬЕГО ВОЙСКА,

с которым кубанское казачество воевало и... умирало...

Париж. Кубанского казачьего войска.

Mr. le Colonel Elyseev.

10 rue des Cordellieres, Paris 13.

Глубокоуважаемый Господин Полковник!

Прекрасную Вашу книгу – «История Войскового Гимна Кубан-
ского Казачьего Войска», да еще, с глубоко меня тронувшею надписью, получил. Прочел ее с громадным наслаждением. В ней так четко и красиво, тепло и любовно обрисовали Вы образ автора гимна, отца Константина Образцева и так прекрасно его истолковали.

Много казачьей мудрости в Вашем благородном гимне, полном любви к Родине.

Так хорошо, что Вы его издали и растолковали. Он стал от Ваших любовно теплых, от сердца идущих слов, еще лучше, понятнее и глубже.

Искренне уважающий и благодарный
П. КРАСНОВ.

23 марта 1930 г. № 176.

Под таким заголовком издана Полковником Елисеевым в Париже, в феврале сего 1930 г. брошюра в 28 страниц о Кубанской Войсковой песне.

Полковник Елисеев живо и картинно разбирает смысл каждого четверостишия песни, сопоставляя их с душевными переживаниями казака.

Аккуратный вид брошюры и живое изложение, привлекает к ней симпатии читателя. Читается она легко и, навевая воспоминания о славном прошлом наших боевых частей и привольной мирной хорошей жизни на Кубани – она переносит нас, переживших все это, к мирному прошлому, а молодежь нашу – знакомит со страницей истории родного войска... Она является полезным вкладом в Кубанскую историческую литературу. Брошюра посвящена «дорого-любезному Кубанскому Казачеству, для возстановления Родного Войска на берегах многоводной и раздольной Кубани-Матери».

Прочесть этот труд Полковника Елисеева полезно каждому Кубанцу.

Кубанский Войсковой Атаман Генерального Штаба

«Кавказский казак»

Кто из казаков, да и вообще из русских людей, живших и воевавших вместе с казаками – не знает эту чудесную Кубанскую песню: «Ты Кубань, Ты наша Родина»?

Удивительная задушевность, глубокое чувство любви к родному краю, красота строя и напева – делают ее одним из высоких образцов народной поэзии, перед которой меркнут многие надуманные, лишенные вдохновения, стихи поэтов...

И недаром все мы, казаки, какого бы Войска ни были, – так искренне любим эту прекрасную песню и так охотно всегда поем ее на наших собраниях, рядом со своим Войсковым гимном. И она давно уже стала не только песнью Кубанскою, а – Кубанским Войсковым гимном, признанным и утвержденным самою жизнью.

Казаки – певучий народ. И в горе, и в радости у казака всегда найдется своя песня, нередко дедовских боевых времен, соответствующая его настроению. Он не знает имени автора, где и когда песнь была написана, да это и не нужно ему: он сам всей душой в этой песне, она ему родная с молоком матери. Ее начало – в далекой старине.

Но «Ты Кубань, ты – наша Родина» – еще юная красавица. Ее родила Великая война, взлелеяла извечная горячая любовь казака к родному краю, и будет жить она вовеки, пока будет на свете Казачество...

А пока будут в нашей душе такие светлые чувства, какие так ярко выражены в ней, пока она, эта родная всем нам песнь будет будить в нас и поддерживать действительную любовь к Родине – не страшны нам козни христопродавцев-большевиков. Их судьба решена....

Помянем же добрым словом того скромного, погибшего от злодейских рук, полкового священника 1-го Кавказского полка Кубанского Казачьего Войска отца Константина Образцова, который сумел так талантливо сложить, записать и дать стройную форму казачьей думе...

Скажем сердечное спасибо и автору настоящей маленькой книги, хорунжему того же полка тех времен Ф. И. Елисееву, в которой он так тепло и хорошо рассказал историю этой песни-гимна.

Донской Атаман,
Генерал БОГАЕВСКИЙ

5 февраля 1930 г.

Париж.
Дополнение Ф.И. Елисеева ко 2-му изданию

Наш полк

1-й Кавказский полк вышел из недр Екатеринославского казачьего войска, которое было образовано на Слободской Украине в 1787 г., в связи с новой войной против могущественной тогда Турции. По окончании войны это Войско было упразднено в 1796 году. Часть казаков, не пожелав переходить «в крестьянство», после долгих хлопот в Петербурге, была переселена на Кубань в количестве около 1000 семейств, в которых на

С этого года полк принимал самое активное участие в завоевании Кавказа и во всех войнах против Typции, развернувшись в бригаду трехполкового состава.

По замирении Западного Кавказа в 1864 году первоочередной полк был оставлен для несения службы в Абхазии.

С началом новой войны против Турции в 1877–1878 годах Кавказский полк вошел в ее пределы в сторону Баязета, с Нижегородским драгунским полком атаковал знаменитые Деве-Бойненские позиции у крепости Эрзерум, за что оба полка были награждены Георгиевскими штандартами.

Из 22 конных полков и 13 пластунских батальонов Кубанского войска, выставленных тогда на поле брани, Кавказский полк, по боевым наградам, был в числе первых.

После окончания этой войны полк был переброшен в Туркестан и в 1885 году с 1-м Таманским полком и 4-й конной батареей родного Войска образовал Отдельную Закаспийскую казачью бригаду, в составе которой и закончил усмирение воинственных туркмен, поощряемых афганцами.

Имея штаб полка в г. Мерве, полк отдельными сотнями занял обширную границу с Персией и Афганистаном, по опорным пунктам: Пуль-и-Хатунь, Кушка, Тахта-Базар. Вокруг них раскинулась сплошная пустыня со своими сыпучими песчаными буранами и безо всякого населения. На всех постах были лишь самодельные, казачьими руками построенные, «саманные» казармы с офицерскими пристройками, да конюшни для лошадей.

Казаки были, буквально, отрезаны от всего Божьего миpa и так жили-служили равно на протяжении 4 1/2 лет своей военной службы, вплоть до начала Великой войны 1914 года. Меняясь своим составом, полк «страждал» на своей военной службе своему Великому Отечеству, на ее далеких рубежах, ровно 30 лет.

Надо знать «семейственность» казачества, чтобы точно представить всю его тоску «по дому отчему», по своей далекой Отчизне-Кубани, тоску по его молодой женушке-подруженьке, по его малюткам-деткам, разлученным с ним «тридевятью землями», разделенным с ним Каспийским бурным морем-океаном…

И это тоскливое «стражданье» вошло в души, в сердца и в кровь казаков Кавказского полка и их семейств, уже в целое поколение.

И вот, отсюда, из долгих и далеких годов службы полка в Закаспии – надо искать «истока» начала Кубанской Войсковой песни-Молитвы – «Ты Кубань, Ты – Наша Родина...», которого не мог не заметить полковой священник отец Константин Образцов, бывший духовный пастырь и исповедник казаков полка еще до военного времени 1914 года.

И эта «тоска» казаков по своей Кубани-Матери, словно назревший горем нарыв, прорвалась своим бурным зовом в 1-й же год Великой войны на диком по природе Турецком фронте, когда боевые лишения и постоянный полуголод превозмогли все человеческое терпение. Почему чуткий отец Константин и назвал ее, эту полковую песнь-молитву тогда в своем издании

«Плач Кубанских Казаков».

Как офицер мирного времени и перенесший с родным и прадедовским мне полком – и «Закаспию» и всю войну 1914–1917 годов – мне эта «Казачья тоска» и близка, и понятна, и ее, тогда, переживали мы все.

1. Георгиевское знамя, с надписью: «за отличие в Турецкую войну и в делах против горцев в 1828 и в 1829 годах и при покорении Западного Кавказа в 1864 году».

2. Георгиевский штандарт, с надписью: «за отличие в сражении при Деве-Бойну (Эрзерум) 23 октября 1877 г.», с присоединением и прежней надписи – «за отличие в Турецкую войну и в делах, бывших против горцев в 1828 и 1829 годах и при покорении Западного Кавказа в 1864 году».

3. Георгиевские серебряные трубы, с надписью: «за отличие в Турецкую войну 1877–1878 годов».

4. 1-й полусотне 1-й сотни знаки отличия на папахи, с надписью: «за отличие в 1854 году».

5. Знаки отличия на папахи остальным 5 1/2 сотням, с надписью: «за отличия при покорении Западного Кавказа в 1864 году».

6. Белая тесьма на воротник парадных бешметов и рукава черкесок – 6 декабря 1908 года.

Боевые награды 2-му Кавказскому полку:

1. Простое знамя, с надписью: «за отличие при взятии крепости Анапы 12 июня 1828 г.».

2. 2-й, 4-й и 5-й сотням, знаки отличия на папахи с надписью: «за подавление восстания в Дагестане в 1877 году».

Боевые награды 3-му Кавказскому полку:

1. Простое знамя, с надписью: «за отличие в Турецкую войну и за дела против горцев в 1828 и 1829 годах», пожалованное 22 сентября 1830 года 11-му Конному (Кавказскому) полку.

22 апреля 1910 г. полк получил «шефство» создателя Екатеринославского Казачьего Войска Князя Потемкина и стал называться:

«1-й Кавказский, Наместника Екатеринославского, Генерал-Фельд-маршала, Князя Потемкина-Таврического полк, Кубанского Казачьего Войска».

Июнь 1950 г.

Нью-Йорк

Священник Константин Образцов

автобиографический очерк ¹

Вот моя краткая биография. Родился я в 1877 году 28 июня в г. Ржеве Тверской губернии. Отец мой – Николай Дмитриевич Образцов – служил там на Рыбинско-Бологовской железной дороге. Происходил он из духовного звания – сын священника и сам первоначально учился в духовной семинарии, но по домашним обстоятельствам ему пришлось переменить карьеру. Немало жизненных неудач выпало ему на долю, но, будучи человеком подвижного и неунывающего характера, он стойко превозмогал все невзгоды.

Много светлых детских воспоминаний сохранилось в моей памяти. Помнится тихий уют деревни Акинино, скромно приютившейся неподалеку от г. Рыбинска. Там прошли первые четыре года моей жизни. Типичная русская деревня: смиренный ряд избушек, колодец с журавлем, околица, огороды, две развесистых рябины около нашего дома и качели на них, палисадник и в нем цветник и кусты малины, а дальше – поля и луга, необозримая гладь и голубые ленты притоков Волги. И Волга помнится, катания в лодках по ней, и разливы ее, и баржи бесконечные, и тягучие песни бурлаков, и снега глубокие...

Отец был все время занят службой. Нас, детей, было двое: я да сестра (старше меня двумя с лишним годами). Мы были всецело на попечении матери – Екатерины Алексеевны (урожд. Милорадовой). Кроткая и ласковая, терпеливая мать-подвижница! Помню ее часто молившеюся по ночам у детской колыбели.

В 1882 году отец мой перевелся на Кавказ, в г. Тифлис, а мы, пока он устраивался там на закавказской железной дороге, более года проживали в сел. Васильевском, у родственников по матери. Село большое и богатое и чрезвычайно живописное. По соседству тянулись леса и обширная тенистая роща с богатой помещичьей усадьбой в ней. На краю высокая каменная церковь. Это село мне тем особенно памятно, что там я от матери получил первые уроки грамоты, научился читать по складам. Для отца это было сюрпризом. Мне было тогда не более пяти лет. Таким образом, на Кавказ я приехал уже грамотным.

Не долго прожила на Кавказе мать. Спустя год по переезде она умерла от простуды в г. Тифлисе (в 1884 году). Начался трудный период скитаний для нас, детей. Негде было отцу пристроить малышей, оставшихся без призора. Ввиду этого отец, по миновании траурного года, женился на второй – грузинке, Евфросинии Мерабовне (урожд. Цкитишвили). Она осталась бездетной и это обстоятельство помогало ей отдавать свое внимание нашему воспитанию. Особенно заботилась она о моем религиозном развитии. Ей же, собственно говоря, я обязан и своими первыми стихотворными попытками, так как уже с восьми лет я слагал рифмованные поздравления в день ее ангела и получал за это большие похвалы. Это заставляло меня повторять опыты. Первым более сознательным пробуждением моей малютки-музы было стихотворение «Караван», написанное на девятом году жизни. Оно, как помнится, вышло у меня большое и картинное. Конечно, оно бесследно пропало, как и все мои тетради с первоначальными поэтическими упражнениями. Признаться, я и сам немало пожег их по чувству неудовлетворенности. Читал усердно. Что попадется под руку. Очень любил читать «Переписку с друзьями» Гоголя. А он ведь сжег же вторую часть своих «Мертвых душ» и великие риторы древности советовали: «Чаще поворачивай стиль», т. е. стирай обратным концом написанное тобой на вощеной доске. Я так и делал: «сжигал» и «чаще стиль поворачивал»...

Девяти лет определили меня в городское училище при Александровском учительском Институте. Из третьего отделения этой первой моей школы родители перевели меня в Тифлисское духовное училище. По окончании там курса я прошел в Тифлисскую духовную семинарию.

За это школьное время мои поэтические опыты не прекращались. В духовном училище моим цензором и руководителем был преподаватель русского языка В. В. Раевский, которому я отдавал на оценку стихи, тщательно переписывая их в тетради. Человек чуткий и музыкальный, он любил поощрять благие порывы в своих питомцах. Потом большое влияние на меня оказал А. П. Альбов, семинарский преподаватель русской литературы и философских наук. По его предметам я занимался с особенной любовью и усердием. Он также был пестуном моей музы.

Но особенным подспорьем для меня явилось то обстоятельство, что еще с первых классов духовного училища я тесно сдружился с одним из своих товарищей (И. П. Б-в), таким же мечтателем и любителем поэзии и писательства. Мы были неразлучны в семинарии. Всюду видели нас вместе, так что одного без другого нас не могли и представить. Словно «Кастор и Полукс». Мы усердно занимались чтением, саморазвитием. К каждой прочитанной странице относились критически. Увлекались произведениями корифеев русской литературной критики и публицистики. Перечитали Белинского, Добролюбова, Писарева, даже Шелгунова и Скабичевского. Но все-таки во главе чтения у нас были поэты. Мы не расставались с творениями Пушкина и Лермонтова. Они были нашими друзьями. Они создали в наших молодых душах свой пленительный мир грез и очарований. И, конечно, мы усердно старались подражать им, особенно – Лермонтову. Нас пленяли дивные красоты кавказской природы. Были даже попытки под ее наитием написать целые поэмы («Нирван», «Лейла», «Подвижник» и др.). Любили мы и Надсона. Чуть ли не всего декламировали наизусть. Да и кто из юношей нашего поколения не тяготел к этому кристально чистому поэту? Среди кумиров наших были также Некрасов, Плещеев и Майков. Зачитывались и произведениями К. Р. Из западных же корифеев нас особенно пленяли Байрон, Шелли, Шатобриан, Шекспир, Виктор Гюго и Смайльс.

К тому времени относится и моя первая попытка постучаться в двери редакции. Попытка оказалась успешной. Это было в 1893 году 3 сентября, когда я отнес в редакцию издававшейся в то время в Тифлисе газеты «Новое Обозрение» свое стихотворение: «Полно, утешься, дитя мое милое» (Утешение). Первый успех окрылил мое усердие, и от поры до времени я стал помещать свои стихи в местном «Вестнике Грузинского Экзархата».

Но тут началась для меня с моим неразлучным приятелем удивительная полоса увлечения аскетическими творениями. Началось так незаметно, под влиянием миссионерской и проповеднической деятельности нашего инспектора семинарии иеромонаха о. Исидора Колоколова, весьма даровитого и пылкого оратора. Начитались Эпиктета, Сократа и других моралистов древности. Перешли на произведения святых отцов и византийской аскетики. Мы усиленно штудировали книгу «Невидимая брань» еп. Феофана. Выписывали в особые тетради огромные выдержки из творений Макария Египетского, Ефрема Сирина, Фомы Кемпийского, о. Иоанна Кронштадтского. То было всепоглощающее увлечение с твердым намерением все почерпаемое в этих книгах копировать в себе, применять к личной жизни, невзирая ни на что. Увлечение доходило почти до фанатизма. Всякие препятствия учитывались нами как подвиг искуса. Тут имели место акафистные моления на всю ночь, хождения с богомольцами по монастырям, добровольные обеты, не исключая даже таких, как обет полного молчания, что, конечно, было очень не выгодно в нашем положении как учеников, прежде всего. А потом все это весьма отражалось и на наших молодых организмах. Мы запостились не на шутку. Для моего приятеля это завершилось длительной болезнью, не позволившей ему даже закончить семинарского курса. Моя комплекция оказалась выносливей. Да и сам я, наконец, понял крайности такого увлечения. Последнему способствовало то обстоятельство, что отец мой поместил меня в семинарское общежитие, требования которого заставили меня войти в известную норму жизни. Там же, в общежитии, вновь ожила моя муза; опять я окружил себя поэтами и подолгу засиживался с ними. Писал дневник, и даже рассказы.

За год перед окончанием семинарского курса меня постигло горе: умер мой отец и я, таким образом, оказался круглым сиротой. В 1900 году я окончил курс духовной семинарии по первому разряду, студентом. Семинарское начальство направляло меня в Духовную Академию (Петроградскую), как лучшего воспитанника; но тогда у нас, семинарской молодежи, было крайнее увлечение университетом. Потянуло и меня туда же, несмотря на полное отсутствие материальных средств. Предостерегал меня ректор семинарии (о. Стефан Архангельский, впоследствии архиепископ Могилевский), но, видя мою настойчивость, потом и сам помог мне добраться до университета. В том же 1900 году я поступил по предварительному экзамену в Юрьевский университет по юридическому факультету. Новые условия жизни, свободной и кипучей, как сама юность, студенческие кружки, лекции, новые веяния, все это увлекало молодую душу. Посещая лекции не только своего, но и других факультетов, я нашел для себя более сродным историко-филологический факультет, на который спустя семестр и перечислился. Но трудно было учиться без всякой материальной поддержки. В Юрьеве на кондиции рассчитывать было нельзя. На лето я ездил на Кавказ в г. Тифлис, где и прирабатывал себе уроками и службой на железной дороге. В одну из таких поездок (в 1902 году) я женился на девице С. П. Б-овой, сестре своего товарища (И. Б-ва), о котором была речь выше. Таким образом, наша давнишняя дружба завершилась родством.

Женитьба дала мне нравственную жизненную опору, освободив меня от угнетавшего меня чувства одиночества. Вместе с тем во мне усилилось первоначальное тяготение посвятить себя на служение церкви. Это мое стремление встретило большую поддержку со стороны жены и вот, уволившись из университета, в 1904 году 13 июня я принял священный сан и был назначен на штатное место священника при карсском епархиальном соборе. Там же я потом исполнял обязанности карсского окружного миссионера. Меня увлекла деятельность проповедническая, и в этом направлении я старался работать над собой.

В 1908 году я был переведен на должность миссионера згодан, проповедника по Борчалинскому уезду Тифлисской губернии (уроч. Джелал-Оглы), а вслед за тем в том же году перевелся во владикавказскую епархию на должность помощника епархиального миссионера-проповедника и был командирован епархиальным начальством на киевский всероссийский миссионерский съезд в качестве депутата от епархии.

Но слабое здоровье не позволило мне долго нести миссионерские обязанности. Спустя год я по прошению занял приходское место (настоятеля) в станице Слепцовской. Но там крайне не повезло мне. И прежде всего – там посетило меня великое горе: в один год (1910) я потерял детей. Смерть малюток, особенно сына-первенца, необычайно даровитого и прекрасного мальчика – Коли, крайне потрясла меня и жену. Мы, осиротелые, чувствовали себя как бы выбитыми из жизненной колеи, и только одна милость Божия спасла нас тогда от окончательной гибели. Памяти сына я написал большую поэму («Над родной могилой»), в которой дал простор своим слезам и своей примиряющей вере в Промысл Божий. То был мой поэтический сорокоуст по сыну. Поэма по частям была в то время отпечатана в разных журналах («Русский Паломник», «Кормчий», «Искры жизни», «Владикав. епархиальн. ведомости»).

В 1912 году, после кратковременного перевоза в ст. Новопавловскую, я перешел на службу в военное ведомство, получив назначение в 1 Кавказский полк Кубанского казачьего войска, где и служу по настоящее время.

За все эти годы после женитьбы я не прерывал своей литературной работы. Сотрудничал во многих журналах, преимущественно в духовных («Русский Паломник» и «Странник», «Кормчий», «Утешение и наставление в православной вере христианской», «Почаевский Листок», «Божия Нива», «Воскресный Благовест», «Искры жизни», «Мирный труд», «Епархиальные ведомости», «Вестник военного и морского духовенства», и во время текущей великой отечественной войны – в «Кубанском Казачьем Вестнике»).

Из написанных за этот период стихотворений составился довольно большой сборник под общим заглавием – «Благовест Сердца», в котором все стихотворения распределены в трех книгах и сгруппированы в особые отделы, связанные одной общей идеей.

Сборник уже совсем почти готов к печати, и только война помешала мне начать его издание.

1916 г., 5 июня

Кавк. армия