Ранний антисталинизм. Военные годы

По воспоминаниям Зиновьева, ещё в школе ему пришла мысль убить Сталина, что он не раз обсуждал с близкими друзьями; «план» провалился, поскольку они не нашли оружие. В МИФЛИ на очередном комсомольском собрании в конце 1939 года Зиновьев эмоционально выступил, рассказав о бедах и несправедливостях, происходивших в деревне, открыто критиковал культ личности Сталина. Зиновьева направили на психиатрическую экспертизу, а затем исключили из комсомола и МИФЛИ. Согласно его воспоминаниям, он был арестован и допрошен на Лубянке. Зиновьев вспоминал, что следователи были уверены, что кто-то внушил ему его взгляды, поэтому его планировали отпустить, чтобы раскрыть всю антисоветскую группу. При переводе на одну из квартир НКВД Зиновьев сумел сбежать. Скрывался в разных местах: на время уехал в Пахтино, затем бродяжничал, позднее вернулся в Москву. В конце 1940 года вступил в РККА, чтобы избежать преследований. В военкомате назвался «Зеновьевым», сказав, что потерял паспорт.

Впоследствии Зиновьев часто возвращался к этой истории, в том числе в мемуарах «Исповедь отщепенца», называя тот год «годом ужаса». Этот эпизод биографии в общих чертах упоминается в энциклопедических изданиях, его достоверность в целом не подвергается сомнению биографами и комментаторами. П. Фокин указывал, что не сохранилось документов об аресте и объявлении в розыск, поэтому трудно установить точную хронологию событий[К 1][19]. К. Крылов отмечал, что искренность и отсутствие героизма в описаниях событий свидетельствует в пользу их достоверности[20]. Швейцарский комментатор литературовед Жорж Нива полагал, что Зиновьев в дальнейшем сконструировал свою биографию вокруг комплекса террориста, чей бунт остался воображаемым. Как следствие, вся его жизнь стала яростным сопротивлением ходу истории, в этом контексте не имеет значения, планировалось ли в реальности убийство Сталина.

Большую часть войны Зиновьев провёл в Ульяновской авиашколе. Вначале служил в Приморском крае в составе кавалерийской дивизии. Весной 1941 года войска перебросили на запад, его зачислили башенным стрелком в танковый полк. Накануне 22 июня из передовой части направили в лётную школу в Орше, вскоре эвакуированную в Горький, а в начале 1942 года — в Ульяновскую военную авиационную школу пилотов. В авиашколе Зиновьев провёл почти три года, в основном находился в резерве. Учился летать на биплане, позднее — на Ил-2. В Ульяновске у него родился сын, названный Валерием (1944). Окончил авиашколу в конце 1944 года и получил звание «младший лейтенант». Воевал в составе 2-го гвардейского штурмового авиационного корпуса, первый боевой вылет на Ил-2 состоялся в марте 1945 года во время взятия Глогау. Участвовал в боях на территории Польши и Германии, был награждён орденом Красной Звезды. Войну завершил в Грассау 8 мая. Зиновьев вспоминал, что полёты доставляли удовольствие: нравилось чувствовать себя хозяином боевой машины, сбрасывать бомбы, стрелять из пушек и пулемётов; страх погибнуть облегчался осознанием того, что «это только раз». После войны год прослужил на территории Чехословакии, Венгрии, Австрии. Зиновьев тяготился бессмысленностью военной службы, неоднократно пытался уволиться, но неудачно. Шесть лет в армии дали Зиновьеву богатый материал для осмысления советского общества, наблюдения за социальными отношениями и динамикой, армия представляла масштабную социальную лабораторию, в которой рельефно или даже карикатурно проявлялись особенности социальных процессов.

МГУ и аспирантура (1946—1954)

После увольнения из армии в 1946 году Зиновьев забрал мать и младших братьев из деревни в Москву. Ему удалось восстановиться на философском факультете МГУ, с которым объединили МИФЛИ. Приходилось искать случайные заработки — стипендии не хватало. За время учёбы Зиновьев успел поработать грузчиком, землекопом, сторожем, занимался изготовлением фальшивых хлебных карточек и сдавал кровь. В 1950—1952 годах преподавал в школе логику и психологию. Первоначально не планировал философскую карьеру, думал стать писателем. Написал «Повесть о долге» (или «Повесть о предательстве»), главным героем которой стал осведомитель — «разоблачитель врагов». Зиновьев отнёс рукопись в журнал «Октябрь», где работал Василий Ильенков, отец Эвальда Ильенкова, и в «Новый мир», возглавляемый Константином Симоновым. Отзывы рецензентов были негативными, и Зиновьев уничтожил рукопись по совету Симонова. Как пишет П. Фокин, неудача сильно подействовала на Зиновьева, он вёл разнузданный образ жизни: пьянствовал, не следил за здоровьем. Преодолеть ситуацию и сосредоточиться на философии помогла работа в стенгазете, где он начал писать эпиграммы, пародии, юмористические стихи, сочинял красочные истории «из жизни», которые, отмечал П. Фокин, казались такими правдоподобными, что даже сам автор иногда в них верил.

Философский факультет в послевоенные годы находился «на передовой» идеологического фронта — «крупнейшим событием» была речь секретаря ЦК Андрея Жданова (1947), за которой последовало усиление роли партии в философском образовании. Проводились конференции по изучению работ Сталина, в 1948 году широко отмечался десятилетний юбилей «гениального сталинского труда» — «Краткого курса истории ВКП (б)». Зиновьев учился в основном на «отлично», освоение марксистских текстов не составляло большого труда; Канта, Маркса и Гегеля он изучил ещё до войны. Преподаватели были предметом его насмешек и сатирических карикатур, популярных среди студентов, его афоризмы входили в философский фольклор; он был склонен и к самоиронии. По воспоминаниям Вадима Межуева, Зиновьев выиграл конкурс на лучшее определение материи: «материя есть объективная реальность, данная нам в ощущениях богом». Зиновьев иронически вспоминал, как «косноязычный маразматик Бугаев» с первых занятий внушал студентам превосходство над всей предшествующей философией; другой предмет насмешек, Белецкий, через окно указывал на «объективную истину» — Кремль. Исключением был историк философии Валентин Асмус, с ним у Зиновьева на всю жизнь сложились тёплые отношения.

Наиболее близким другом не слишком сентиментального Зиновьева стал Карл Кантор. Дружеские отношения с Эвальдом Ильенковым, который учился на курс старше, скорее представляли соперничество: оба были интеллектуальными лидерами студенческих компаний (теоретические разговоры зачастую проходили в забегаловках), куда позднее добавились Борис Грушин, Мераб Мамардашвили, Георгий Щедровицкий, Александр Пятигорский, Лен Карпинский, Юрий Карякин, Юрий Левада. По воспоминаниям Пятигорского, Зиновьев «стал для меня на факультете всем». Как писал К. Кантор, у Зиновьева не было конкретного предмета, он учил критическому взгляду на догматизм марксистско-ленинской учебной программы, рассматривал привычные темы под новым, часто неожиданным углом. Его склонность к самостоятельному мышлению привлекала и студентов, и аспирантов, иногда даже преподавателей, включая Асмуса. К. Кантор вспоминал:

…он говорил мне в 48-м, примерно, году, что первым вульгаризатором марксизма был Энгельс. Я отвечал: «Саша, побойся Бога, как так? Вот Энгельс сделал то-то, то-то…» «Всё это правильно, продолжал он, но ты почитай его „Диалектику природы“, — ведь это совершенный бред, вся диалектика природы надуманна, ты что-нибудь подобное у Маркса найдёшь?». Это воспоминание об одном моменте такого критического удара по сознанию в противовес тому, что говорилось. Презирал работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», иначе её не называл как «Мцизм-мцизм». «Ты пробовал, — он меня спрашивает, — когда-нибудь читать Маха и Авенариуса?» Я говорю — «не пробовал». Он говорит: «Попробуй. Они на десять голов выше Ленина, который их критикует. Критикует он Богданова. Ты читал Богданова?» и т. д.

В повседневной жизни Зиновьев не скрывал антисталинских воззрений, открыто и последовательно осуждая, например, антисемитскую кампанию. Как вспоминал А. Пятигорский, Зиновьев «ничего не боялся»; он был одним из немногих, кто продолжал общаться с К. Кантором в разгар борьбы с космополитизмом, демонстративно отпуская в отношении друга «антисемитские» шутки. Г. Щедровицкий вспоминал, что Зиновьев ненавидел советский социализм, в котором социалистические принципы накладывались на архаичные социальные структуры (массовый подневольный труд и лагеря), но который соответствовал национальному характеру и культурным традициям. Пессимизм усиливался тем обстоятельством, что социализм рассматривался как неизбежное и безальтернативное будущее человечества. В будущем обществе Зиновьев не видел для себя места, поскольку не относил себя к какому-либо классу и считал, что уцелел чудом. К. Крылов, комментируя воспоминания Щедровицкого, относил Зиновьева к жертвам Русской революции и противопоставлял его в этом смысле Щедровицкому, который признавал, что его личные перспективы в силу социального положения были более оптимистичными.

На третьем курсе Зиновьев заинтересовался логикой «Капитала», работе Маркса был посвящён его диплом. Окончив в 1951 году с отличием университет, поступил в аспирантуру. В «Капитале» Зиновьева интересовала логическая структура, а не экономическое или политическое описание капитализма, диссертация рассматривала логические приёмы, использованные Марксом. В советской догматике предмет изысканий Зиновьева, как и аналогичных исследований Ильенкова, назывался «диалектической логикой». Владислав Лекторский связывает поворот Зиновьева и Ильенкова к исследованиям теоретического мышления и методологии с убеждениями, что строгое знание способно повлиять на бюрократический «реальный социализм», реформировать советскую систему. По мнению П. Фокина, обращение к логике было актом самосохранения в условиях советской действительности, нежелание заниматься идеологической пропагандой в рамках исторического материализма — логика находилась за пределами партийных или классовых интересов.

В 1952 году Зиновьев и его младшие соученики Грушин, Мамардашвили и Щедровицкий учредили Московский логический кружок. Участники пытались выработать так называемую «генетически-содержательную» логику — альтернативу как официозной диалектической логике, так и логике формальной. Деятельность кружка проходила на фоне оживления атмосферы на философском факультете после смерти Сталина. В начале 1954 года состоялась дискуссия «О разногласиях по вопросам логики», разделившая «диалектиков», формальных логиков и «еретиков» из кружка — т. н. «станковистов». На другой дискуссии Зиновьев произнёс известную фразу о том, что «раньше буржуазные философы объясняли мир, а теперь советские философы этого не делают», вызвавшую аплодисменты зала. После дискуссий участников кружка вызвали в КГБ, но репрессий не последовало[35]. Кандидатскую диссертацию Зиновьева «Метод восхождения от абстрактного к конкретному (на материале „Капитала“ К. Маркса)» дважды «заваливали» на Учёном совете факультета, защититься удалось с третьего раза, уже в ВАКе, в сентябре 1954 года. Противодействие «стариков» уравновешивалось поддержкой министра культуры академика Г. Александрова, которую удалось получить через К. Кантора. Оппонентами были Теодор Ойзерман и Павел Копнин, на защите Зиновьева поддержали аспиранты Мамардашвили и Грушин, а также Щедровицкий. Текст диссертации позднее распространялся в многочисленных перепечатках в самиздате и был издан лишь в 2002 году. Перипетии тех событий Зиновьев гротескно описал в романе «В преддверии рая».

В 1951 году Зиновьев женился, в 1954 году родилась дочь Тамара, через год супруги получили небольшую комнату в коммуналке. Брак был отчасти по расчёту (Тамара Филатьева была дочерью работника НКВД), отчасти по любви, но семейная жизнь не сложилась — у каждого были свои профессиональные интересы, усиливалось непонимание. Положение усугублялось продолжавшимся пьянством Зиновьева.